Я могла бы написать тысячи страниц о последующих месяцах, но никогда не смогла бы адекватно рассказать эту историю. Знаете, мы живем своей жизнью и думаем, что знаем других людей по маленьким совместным переживаниям, по маленьким моментам интимности. Чашка кофе, слеза… и в конце концов мы действительно узнаём друг друга, но не так, как мы узнали друг друга за эти несколько месяцев.
На тот момент я была знакома с Пэм Кенион около пяти лет и думала, что хорошо знаю ее. Мне казалось, что я знаю, из чего сделан Том Кенион. Но эти люди, которых, как мне казалось, я знаю, за последующие месяцы стали моей кровью. Оба они текли в моих жилах. Я смотрела, как Том отдает все, что имеет, чтобы сохранить Пэм жизнь. Он ухаживал за ней днем и ночью. Он делал ей соки, а когда от соков ее мутило, он варил ей кашу, а когда вкус каши был ей неприятен, он делал ей тушеные овощи, а когда овощи были невкусными, он варил ей суп. Он рылся в журналах и медицинских справочниках и покупал все, что могло хоть как-то помочь. Их салон переполнился лекарствами и пищевыми добавками.
За последующие месяцы мы пережили такие интимные моменты, какие мало кому выпадает честь пережить. Я научилась мыть человека в инвалидной коляске. Мы все ломали голову над тем, как одевать ее, при этом не оказывая давления. Мы падали друг на друга, учась скатывать и двигать простыню, пока мы с Томом изобретали способ передвигать ее по кровати. Мы подкладывали ей подушки для удобства, рассказывали анекдоты, смеялись, плакали и делились самыми сокровенными тайнами. У нее случались прорывы, о которых я не стану тут писать. Она вспоминала своих самых сокровенных и темных демонов, тех, которых загнала так глубоко в свои кости.
Все эти месяцы я приходила к ним около семи утра и уходила к полуночи. Том в одиночестве нес ночную вахту, почти не имея возможности спать, ведь именно по ночам она металась, заново переживая свое болезненное детство. Он просто никогда не спал, и я смотрела, как его кожа становится сначала бежевой, а потом серой. Мы были убеждены, что Пэм выживет, но на его счет я уже не была так уверена.
Мы наняли нескольких сиделок, чтобы у каждого из нас хоть иногда бывала передышка, а когда у Тома бывали семинары, к Пэм приезжали ее ближайшие друзья. Один за другим все те, кого она любила, получили ценное время наедине с ней. Поразительные жители нашего острова приходили и пели для нее, делали ей массаж, проверяли работу жизненно важных органов и причесывали ее. Наш друг, доктор, приходил к ней по вызову на дом.
Оглядываясь на то время, я вспоминаю, что она два года жила с раком костей, не принимая никаких болеутоляющих. Она ничего не принимала до самых последних недель своей жизни. Том снимал ей боль звуками и энергетическими практиками, которые он проводил усердно, с любовью и юмором.
Однажды утром я пошла к ним пораньше и обнаружила, что Пэм сидит с самой чудесной теплой улыбкой, какую я когда-либо видела. Пэм была радостной, веселой и голодной, чего я уже давно не видела. Она съела целую порцию жидкой еды и попросила добавки.
В то утро многие друзья пришли ее навестить, и она приветствовала каждого той самой улыбкой, от которой становилось светло даже в самых темных уголках души. Но тем утром что-то было необычно. В ней проявилась сила, уверенность в себе, какой я раньше никогда в ней не видела. Она говорила нам, чего она хочет, и как именно это надо сделать. Тем утром ей было все равно, чего хотят окружающие. Она знала, чего хочет она.
Том вел семинар в Калифорнии и должен был вернуться в тот день вечером, и я не могла дождаться, пока он приедет и увидит эту новую сильную Пэм. Я искупала ее и помыла ей голову, и мы смеялись над ужасающей смехотворностью ситуации – она сидела в инвалидном кресле, а я поливала ее голову водой, сидя на краю ванной, и я была мокрее, чем она. Моя дочь Дженнифер заскочила навестить ее. Я уже не помню, что Дженнифер хотела сделать, но я это не одобрила и выдала ей обычную «материнскую беседу», рекомендуя ей мое ви?дение ее будущего, которое, конечно, отличалось от ее.
Когда Дженнифер ушла, все как будто одновременно исчезли. Взрослые дети Пэм поехали в город, и мы с ней остались в доме одни.
– Ты должна отпустить своих дочерей, Джуди. Ты должна позволить им принимать собственные решения, – сказала Пэм, наклонив голову и щурясь на меня.
– Я знаю, – сказала я, – но она ожидает, что я поступлю как мать-наседка. Я должна с ней не соглашаться.
Я попыталась отшутиться, но заметила, что воздух в комнате изменился. У него было то самое влажное присутствие, которое я однажды уже ощущала. Свет распространялся иначе; он казался влажным и напряженным.
Пэм не собиралась бросить эту тему.
– Слушай, я говорю серьезно. Ты должна отпустить. Они должны жить собственной жизнью. Отпусти Дженнифер. Отпусти Адрианну. Отпусти их.
Я думала, что уговорю ее оставить эту тему.
– Кто бы говорил, – засмеялась я. – Разве это не ты последние две недели не выпускаешь из-под наблюдения своего семнадцатилетнего сына?
Ее обращенный на меня взгляд был как облако, он поднимал меня, и я витала на нем.
– Это было вчера. Сегодня я все вижу иначе.
Мне показалось, что плотность воздуха изменилась. «Свет» в воздухе стал видимым.
– Ты должна отказаться от планов для своих дочерей. У них есть собственные планы. Ты должна позволить им строить их собственные планы.
Она не собиралась оставлять эту тему.
– У всех есть планы, – она посмотрела в окно, на блестящую на солнце воду. – Даже у моих сиделок есть планы. Все они хотят быть «единственной», которая улучшит мое самочувствие, или той, кто снимет боль. Все целители хотят стать тем, кто меня исцелит. Нет ничего плохого в таком плане, но это их планы, а не мои.
Мы вышли на одну из важнейших проблем в жизни Пэм. Она прожила свою жизнь, большую часть времени воплощая чужие планы.
– У моих сиделок даже есть планы на то, что я вижу, глядя в окно! – она рассмеялась. – Вчера я сидела у окна, глядя на воду. Моя сиделка спросила: «Пэм, на что ты смотришь?» Я ответила: «Я смотрю на блики на воде». А сиделка сказала: «Пэм, а что ты видишь, глядя на блики на воде? Ты видишь Бога?» – Пэм хитро улыбнулась мне и задрала верхнюю губу. – И я ответила: «Нет, я не вижу Бога. Я вижу свободу».
Тишина рассекла воздух, как нож. Мы были в какой-то важной точке, где-то левее последней звезды, приближаясь к бесконечности. Я знала, каким должен быть следующий вопрос, но не знала, наберусь ли смелости его задать. Не думаю, что кому-то из нас серьезно приходила в голову мысль, что Пэм может умереть. Она была в процессе исцеления. Просто у нее был кризис исцеления. Она приехала домой только для того, чтобы дать бедру зажить, а потом она вернется в клинику, завершит лечение, и после этого все будет отлично.
Но этот разговор перешел в мистическую фазу и звучал, как последние слова, и мне не хотелось об этом думать. Но, если это был ее последний разговор, а я не задам этого вопроса, как я буду жить потом?
– А у меня есть планы для тебя? – я закусила губу.
– Были, до поездки в Альбукерке.
– И какие же у меня были для тебя планы?
– Ты хотела, чтобы я осталась жить, – ее улыбка была похожа на молодой месяц, осветивший всю комнату. Пэм была единственной из моих знакомых, кто мог вот так наполнить комнату светом.
Моя рука дрогнула, когда я убрала с ее лица прядь волос, и на глаза у меня навернулись слезы.
– Я хочу танцевать с тобой на всех великих пляжах мира.
– Мы потанцуем, – ответила она.
– Что? В моем уме и в моем сердце?
– Да, в твоем уме и твоем сердце.
– А что случилось после Альбукерке?
Я незадолго до этого съездила в Альбукерке по инструкциям Хаторов, чтобы заложить столб для храма исцеления звуком, который мы там строили, и это стало для меня глубоким мистическим переживанием, в процессе которого мне пришлось признать свою силу, чтобы это смогло произойти.
– Теперь ты согласна позволить мне строить мои собственные планы, – ответила она с широкой улыбкой. – Слушай, – продолжила она, – не важно, проживу ли я 20 минут или 20 лет. Важен сам процесс.
Мне показалось, что меня перенесли в какой-то иной мир, о котором я раньше ничего не знала. Между окружавшими нас молекулами существовало явно ощутимое свечение. Воздух был влажным и создавал никогда ранее не виденную мной рефракцию света. Свет казался «влажным», и Пэм буквально светилась.
– Отдай своих зверей, Джуди. Найди хороший дом для Мишки Кола. Ты должна быть свободной, чтобы уйти.
Она закрыла глаза. Я спросила, не хочет ли она вздремнуть, и она сказала, что хочет, но боится, что проснется в слезах от воспоминаний детства. Я пообещала остаться с ней в комнате, и она задремала. Я села и начала записывать наш разговор. Я написала записку: «Не забыть сказать сиделкам, чтобы не давили на Пэм своими планами».
Пэм начала как-то странно дышать. Я бросила блокнот и встала рядом с ней. Я положила свою ладонь на ее. Казалось, что она вдыхает, но не выдыхает. Она как будто задерживала дыхание.
– Дыши, Пэм, – сказала я, и она выдохнула.
Глядя на нее и напоминая ей дышать, я вспомнила, как Том рассказывает о трех гунах. Он использовал дыхание в качестве примера, чтобы мы поняли роль каждой гуны.
Помнится, он говорил, что раджас начинает действие. Саттва поддерживает его, это точка продолжительного вдоха, почти задержка дыхания между вдохом и выдохом, и в этой точке живет большинство из нас, там нам становится слишком комфортно, там нам хочется остаться, там мы задерживаем дыхание. И еще есть тамас, завершающий действие. Это как выдох и вдох. Никто не хочет думать о разрушении, но без разрушения, без выдоха, как говорит Том, не может быть творения.
Я думала о трех гунах, слушая, как Пэм дышит. Она ярко светилась. Ее кожа излучала сверкающую красоту, и я никогда не видела, чтобы она выглядела настолько полной силы, даже во сне. Ее дыхание выровнялось. Но потом оно начало замедляться и стало поверхностным.
Я не знаю, почему я начала петь, но я пела мантру Тары, стоя рядом с ней и держа ее за руку. Если так выглядела смерть, то она была мощной, глубоко таинственной и полной покоя, и я не могла придумать ничего другого, как только петь для нее. И я пела ее песню, мантру Тары, и мне казалось, что я пою очень долго, хотя прошло всего несколько минут. Потом я подумала про Тома и стала гадать, как сообщить ему, летящему где-то в небе над Сиэтлом, что это, возможно, конец. Тогда я стала петь другую мантру, которая, как я надеялась, призовет его сознание. Но, закончив с этим, я вернулась к мантре Тары. Что бы ни происходило, это время было посвящено Пэм.
Я пела ее мантру, когда она перестала дышать, ровно 20 минут спустя после того, как она сказала, что неважно, проживет ли она 20 минут или 20 лет – ее процесс был окончен. Она была свободна, как блики на воде.
Остаток дня и ночи прошел среди наглых вторжений, возникающих, когда к вам в гости приходит смерть – похоронное бюро, полиция. Я хотела кричать о том таинственном месте, которое я только что посетила с Пэм. Я хотела, чтобы они узнали, какой мирной, спокойной и элегантной была ее смерть, какой мощной была она перед самым концом. Но все были заняты. Поздно ночью, измотанная и на грани истерики, я наконец вернулась в свой пустой дом. Я села у окна и заплакала. Это все, что я помню о нескольких последующих днях – что я сижу у окна в пустом доме и плачу.
Мы вместе прошли длинной и утомительной дорогой до конца ее жизни, смеясь и плача о таинственности смерти и оскорбительной непредсказуемости бытия. Процесс жизни, который мы вовсе не ценим, стал под конец таким драгоценным. Сила, которую можно было взять, была наконец взята, но слишком поздно, чтобы спасти ее жизнь.
Я чувствовала Пэм вокруг себя. Я чувствовала ее в себе. Несколько дней я чувствовала, что я и есть Пэм.
Люди приходили со всех сторон. Я не знала, куда себя девать. Я знала, что делать, каждый день в течение долгих месяцев. Я вставала рано утром и шла в дом Тома и Пэм, чтобы помогать ухаживать за Пэм. Без нее я потерялась, стала бесполезной, и было похоже, что для меня не найдется места в той новой жизни, в которую вовлекают Тома. Я никому не была нужна.
Однажды утром, когда я сидела у окна и плакала, позвонил Том.
Услышав слезы, он спросил, в чем дело, и я помню, как сказала ему:
– Я больше не знаю, кто я. Я не знаю, что делать. Раньше я знала, что делать. Я вставала утром и шла к вам, но теперь я не знаю, что делать.
Все это вырвалось на волю на одном дыхании, непрерывным стоном истощения и ужасного отчаяния от кажущейся безнадежности жизни.
– Нет, знаешь, – спокойно сказал Том. – Ты займешься тем, что мы делали до смерти Пэм. Ты поможешь мне донести мою работу до мира.
И я вспомнила, что я делала до того, как Пэм заболела. У меня была цель в жизни, у меня было важное дело!
Источник: http://channelingvsem.com/category/manuskript-marii-magdaliny/
Публикация: http://channelingvsem.com/
Views: 41